Не чужой ребёнок_2ч

Лариса выбежала из дома, даже не схватив куртку. Осенний ветер хлестнул по лицу ледяными каплями дождя, смешавшимися с ее слезами. Ноги несли сами — мимо почерневших от сырости гаражей, через пустырь, где когда-то они с Степаном собирали полевые цветы. Теперь здесь торчали ржавые арматурины да битые бутылки. Она шла, пока не уперлась в высокий забор детского сада. За решеткой визжали дети в ярких дождевиках, гоняя мяч по лужам. Лариса прижалась лбом к холодным прутьям. Восемь лет. Восемь лет назад, когда Степан вернулся с той командировки, она как раз готовилась сказать ему о второй полоске на тесте. А потом — тишина в узилистском кабинете, белые стены, впитывающие крик. "Привычное невынашивание", — говорили врачи. "Попробуем еще", — шептал Степан, сжимая ее руку в родзале. 
Грохот железа вырвал ее из воспоминаний. Воспитательница захлопывала калитку, бросая на промокшую женщину любопытный взгляд. Лариса рванула прочь, спотыкаясь о трещины в асфальте. 
Дома горел свет в гостиной. Через запотевшее окно она увидела его — Степан сидел на краю дивана, склонившись над старой футболкой, которую стирал вручную все эти годы. Той самой, в которой она впервые принесла ему утренний кофе в их новом доме. Его плечи вздрагивали в немом рыдании. 
Она взялась за ручку двери, но передумала. Обойдя дом, полезла в погреб через рассохшийся лаз. Здесь пахло землей и прошлым: банки с огурцами, которые они солили вместе, самодельная люлька, затянутая паутиной. Лариса уткнулась лицом в жесткий борт колыбели, вдыхая запах сосновых стружек. 
Наверху хлопнула дверь. 
— Ларис! — голос Степана сорвался на крик. — Я... я уже съездил за ним. Он в гостинице пока. Всего на три дня, пока не... 
Грохот разбившейся банки с вареньем заглушил конец фразы. Лариса смотрела на фиолетовые брызги на стене, напоминавшие детские ладошки. Три дня. Сорок лет жизни — и три дня на решение. 
— Ты что, вообще не понимаешь? — она взбежала по ступенькам, вытирая руки о фартук, которого не было. — Это не про ребенка! Это про то, что ты восемь лет хранил в себе эту... эту бомбу! Когда я плакала у тебя на груди после выкидышей — ты думал о нем? Когда мы выбирали имена для призраков — ты вспоминал Егора? 
Степан сделал шаг назад, наступив на осколки. Алые капли смешались с малиновым вареньем. 
— Хотел сказать. Каждый день начинал и... — он мотнул головой, вытирая ладонью подбородок, — А потом врачи сказали, что у тебя климакс начался. И я подумал — зачем рвать душу, если... 
Удар был несильным. Ладонь шлепнулась о щеку тише, чем падающие за окном капли. Но в тишине кухни он прозвучал как выстрел. 
— Убирайся к нему. Сегодня. — Лариса повернулась, вдруг заметив дрожь в его руках. В руках, которые осторожно держали ее после каждой потери. Которые водили по ее спине, когда от боли не хватало воздуха. 
Она ждала, что он будет спорить. Умолять. Обнимать колени. Но Степан просто кивнул, оставив кровавые следы на пороге. 
Ночью Лариса ворочалась под вой ветра в трубах. В три часа встала проверять замки — и увидела на кухонном столе конверт. Внутри лежала детская фотография: мальчик лет семи с серьезными глазами Степана и ямочками на щеках, как у той женщины со школьной фотографии, что она однажды нашла в старом альбоме. На обороте корявыми буквами: "Пап, а новая мама добрая?" 
Чайник выл на плите, когда Лариса надела тот самый выцветший фартук. Руки сами начали месить тесто для оладий — двойную порцию. За окном светало. Где-то в городе просыпался мальчик, который завтракал чужими пирожками и спал на чужом постельном белье. Мальчик, чьи ботинки, наверное, тоже требовали починки. 
Она била тесто об стол, пока солнечный луч не упал на фотографию. Капля дрожжевой смеси растеклась по улыбке ребенка. Лариса резко вытерла снимок, но ямочки на щеках уже скрылись под белым пятном. 
Вздохнув, она достала второй противень.