Не Чужой ребёнок

Лариса стояла у раковины, напевая себе под нос какую-то мелодию, которую сама же и сочинила. В руках она сжимала влажную тряпку, протирая стол, на котором уже не осталось ни крошки. Кухня была ее царством, местом, где она чувствовала себя уверенно и спокойно. Но это спокойствие было нарушено, когда на пороге появился Степан. Его лицо было бледным, а глаза выражали растерянность и вину. Он стоял, словно не решаясь переступить порог, словно боясь нарушить хрупкий мир, который царил в их доме.

— Ларис, нам надо поговорить, — наконец выдавил он из себя, голос его дрожал. — Серьезно.

Лариса остановилась. Она повернулась к мужу, изучая его лицо. Что-то в его тоне заставило ее сердце сжаться. Она медленно положила тряпку на край стола и села на стул, скрестив руки на груди.

— Что-то произошло, Степан? — спросила она, стараясь звучать спокойно, хотя внутри уже начинала клокотать тревога.

Степан прошел в кухню, тяжело опустился на стул напротив нее и закрыл лицо ладонями. Его плечи напряглись, словно он нес на себе непосильную ношу.

— Произошло, — начал он, голос его был глухим, словно он говорил сквозь пелену. — Я виноват перед тобой, Ларис. Очень виноват.

Лариса почувствовала, как в груди что-то сжалось. Она не любила, когда Степан так говорил. Это всегда означало, что что-то пошло не так. Но она не могла даже представить, что услышит дальше.

— Ну давай уже, Степан, не тяни, — сказала она, стараясь звучать твердо, хотя внутри уже начинала кипеть. — Что там у тебя произошло? Мне еще столько дел надо успеть сделать!

Степан вздохнул, словно собираясь с силами, и поднял глаза на нее. Его взгляд был полон боли и сожаления.

— Понимаешь, Ларис, я дурак. Я сам не ожидал от себя такого поступка. Это произошло восемь лет назад. Я тогда, помнишь, ездил в командировку. Так совпало, что в этом городе живут мои друзья. Решил с ними встретиться, посидеть. Не помню, в какой момент, но появилась она... Та, за которой я бегал в школе. Моя первая любовь. Мы долго общались в тот вечер, и что-то пошло не так. Утром я проснулся рядом с ней.

Лариса замерла. Ее руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Она чувствовала, как кровь отливает от лица, а сердце начинает биться так громко, что, казалось, его слышно по всей кухне.

— А почему ты решил мне рассказать это сейчас, Степан? — спросила она, стараясь сохранить спокойствие, хотя внутри уже бушевала буря.

— Это еще не всё, Ларис, — продолжил он, голос его стал еще тише. — Через девять месяцев на свет появился Егорка. Я об этом узнал позже. На алименты Татьяна не подала, решила, что сама поднимет. Но... — Степан замолчал, словно не решаясь продолжить.

— Что "но"? Чего замолчал? — вспылила Лариса, ее терпение лопнуло. Она вскочила со стула, уставившись на мужа. — Говори!

— Но Татьяны на днях не стало, — наконец выдавил он. — Егора я решил забрать к нам. Как никак, я его родной отец. Да и у нас с тобой детей нет... Хоть Егорка будет.

Лариса почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она схватилась за край стола, чтобы не упасть. Ее голова кружилась, а в ушах стоял звон.

— Ты решил? — прошипела она, голос ее дрожал от ярости. — Ты меня спросил? Как ты имеешь право после такого что-то решать? Не нужен мне этот ребенок! Не вздумай его даже сюда приводить!

Слезы хлынули из ее глаз, но она даже не пыталась их сдержать. Она чувствовала, как боль и предательство разрывают ее изнутри. Степан сидел перед ней, опустив голову, его лицо было скрыто ладонями.

— Ларис, прости меня, пожалуйста, — прошептал он. — Я виноват перед тобой, очень виноват. Но и ребенка я бросить не могу. Он мой.

Лариса не знала, что сказать. Она чувствовала, как ее мир рушится на глазах. Все, что она знала, все, во что верила, оказалось ложью. Она стояла перед мужем, который предал ее, и теперь хотел привести в их дом ребенка, о котором она даже не подозревала.

— Уходи, — наконец прошептала она. — Просто уходи.

Степан поднял на нее глаза, полные отчаяния, но она уже не могла смотреть на него. Она повернулась и выбежала из кухни, оставив его одного с его виной и решением, которое изменило их жизнь навсегда.

Лариса выбежала из дома, даже не схватив куртку. Осенний ветер хлестнул по лицу ледяными каплями дождя, смешавшимися с ее слезами. Ноги несли сами — мимо почерневших от сырости гаражей, через пустырь, где когда-то они с Степаном собирали полевые цветы. Теперь здесь торчали ржавые арматурины да битые бутылки.

Она шла, пока не уперлась в высокий забор детского сада. За решеткой визжали дети в ярких дождевиках, гоняя мяч по лужам. Лариса прижалась лбом к холодным прутьям. Восемь лет. Восемь лет назад, когда Степан вернулся с той командировки, она как раз готовилась сказать ему о второй полоске на тесте. А потом — тишина в узилистском кабинете, белые стены, впитывающие крик. "Привычное невынашивание", — говорили врачи. "Попробуем еще", — шептал Степан, сжимая ее руку в родзале.

Грохот железа вырвал ее из воспоминаний. Воспитательница захлопывала калитку, бросая на промокшую женщину любопытный взгляд. Лариса рванула прочь, спотыкаясь о трещины в асфальте.

Дома горел свет в гостиной. Через запотевшее окно она увидела его — Степан сидел на краю дивана, склонившись над старой футболкой, которую стирал вручную все эти годы. Той самой, в которой она впервые принесла ему утренний кофе в их новом доме. Его плечи вздрагивали в немом рыдании.

Она взялась за ручку двери, но передумала. Обойдя дом, полезла в погреб через рассохшийся лаз. Здесь пахло землей и прошлым: банки с огурцами, которые они солили вместе, самодельная люлька, затянутая паутиной. Лариса уткнулась лицом в жесткий борт колыбели, вдыхая запах сосновых стружек.

Наверху хлопнула дверь.

— Ларис! — голос Степана сорвался на крик. — Я... я уже съездил за ним. Он в гостинице пока. Всего на три дня, пока не...

Грохот разбившейся банки с вареньем заглушил конец фразы. Лариса смотрела на фиолетовые брызги на стене, напоминавшие детские ладошки. Три дня. Сорок лет жизни — и три дня на решение.

— Ты что, вообще не понимаешь? — она взбежала по ступенькам, вытирая руки о фартук, которого не было. — Это не про ребенка! Это про то, что ты восемь лет хранил в себе эту... эту бомбу! Когда я плакала у тебя на груди после выкидышей — ты думал о нем? Когда мы выбирали имена для призраков — ты вспоминал Егора?

Степан сделал шаг назад, наступив на осколки. Алые капли смешались с малиновым вареньем.

— Хотел сказать. Каждый день начинал и... — он мотнул головой, вытирая ладонью подбородок, — А потом врачи сказали, что у тебя климакс начался. И я подумал — зачем рвать душу, если...

Удар был несильным. Ладонь шлепнулась о щеку тише, чем падающие за окном капли. Но в тишине кухни он прозвучал как выстрел.

— Убирайся к нему. Сегодня. — Лариса повернулась, вдруг заметив дрожь в его руках. В руках, которые осторожно держали ее после каждой потери. Которые водили по ее спине, когда от боли не хватало воздуха.

Она ждала, что он будет спорить. Умолять. Обнимать колени. Но Степан просто кивнул, оставив кровавые следы на пороге.

Ночью Лариса ворочалась под вой ветра в трубах. В три часа встала проверять замки — и увидела на кухонном столе конверт. Внутри лежала детская фотография: мальчик лет семи с серьезными глазами Степана и ямочками на щеках, как у той женщины со школьной фотографии, что она однажды нашла в старом альбоме. На обороте корявыми буквами: "Пап, а новая мама добрая?"

Чайник выл на плите, когда Лариса надела тот самый выцветший фартук. Руки сами начали месить тесто для оладий — двойную порцию. За окном светало. Где-то в городе просыпался мальчик, который завтракал чужими пирожками и спал на чужом постельном белье. Мальчик, чьи ботинки, наверное, тоже требовали починки.

Она била тесто об стол, пока солнечный луч не упал на фотографию. Капля дрожжевой смеси растеклась по улыбке ребенка. Лариса резко вытерла снимок, но ямочки на щеках уже скрылись под белым пятном.

Вздохнув, она достала второй противень.

Лариса стояла у плиты, переворачивая румяные оладьи, когда услышала скрип калитки. Через запотевшее окно она увидела Степана, ведущего за руку мальчика в слишком большом пальто. Егор споткнулся о порог, но прежде чем отец успел его подхватить, Лариса уже была в дверях, инстинктивно протянув руки.

— Босиком на морозе? — буркнула она, подхватывая мальчишку, но тут же смягчилась, ощутив его дрожь. — Иди греться.

Кухня наполнилась топотом маленьких ботинок. Егор, притихший и широкоглазый, уставился на гору оладий.

— Это всё... мне? — прошептал он, втягивая запах ванили.

— Всем нам, — Лариса налила в кружку какао, вдруг заметив, как его пальцы повторяют жест Степана — трижды стучат по краю стола перед тем, как взять еду.

Степан замер у двери, будто боясь нарушить хрупкое перемирие.

— Ларис, я...

— Молчи. Помоги ему снять сапоги — промокли же.

Пока муж возился со шнурками, Лариса наблюдала, как Егор аккуратно отламывает кусочек оладушка, точно так, как это делал Степан в студенческой столовой. Вдруг мальчик поднял на неё глаза:

— Вы красивая. Как мама на фото у папы в телефоне.

Лариса резко обернулась к Степану, но тот, краснея, достал телефон — на экране её собственное фото с прошлогоднего пикника.

— Свою маму ты тоже красивой звал? — не удержалась она, но тут же пожалела.

Егор покачал головой:

— Мама всегда говорила: «Настоящая красота — это когда в сердце светится». У вас сейчас так светится.

Лариса встала, чтобы спрятать предательские слезы, но мир вдруг поплыл. Она ухватилась за столешницу, но упала бы, если бы не две пары рук — больших рабочих и маленьких, липких от варенья.

— Ларис?!

— Тетя, вы как балерина на льду!

Она засмеялась сквозь головокружение, а потом замерла — мес@чные опаздывали на две недели. Климакс, говорили врачи. Климакс, который внезапно пах мандаринами и соленым арахисом, как при первой беременности.

— Степан... — она сжала его руку, глядя на Егорку, облизывающего пальцы. — Нам нужно в аптеку. И... и купить мальчику нормальные ботинки.

— Ботинки? — Степан растерянно моргнул.

— И кроватку, — она положила ладонь на ещё плоский живот, вдруг осознавая, что дрожь в руках — не от слабости. Это билось новое жизнь, смешанная с запахом оладий и детским смехом.

Через год их кухня оглашалась двойным топотом — Егорка гонял по полу машинку, а в люльке из погреба, наконец-то очищенной от паутины, сопела крошка с ямочками на щеках. Степан, помешивая суп, ловил взгляд жены — тот самый, где боль превратилась в мудрость, а предательство растворилось в рассветных оладьях.

— Пап, а почему сестра похожа на маму? — Егор залез на табурет, осторожно трогая розовый кулачок.

— Потому что настоящая мама — та, кто учит печь блины, — Степан обнял Ларису за талию, чувствуя, как смеётся её живот. — И сердце у неё...

— Светится, — хором закончили они, пока первый весенний луч танцевал в каплях незамерзающего счастья.

Конец.